Дверью от кабинета Л. Н. Толстого отделяется еще одна комната в его доме – спальня писателя. Эта комната также отличается чрезвычайной скромностью интерьера. Простая железная кровать писателя. Столь же скромное ее убранство. Походный умывальник отца писателя Н. И. Толстого, бывший с ним на войне 1812 года и затем перешедший к его великому сыну. Небольшие гири. Раскладная палка-стул, полотенце старика Толстого. На стенах несколько портретов дорогих писателю людей – портрет отца, любимой из дочерей – Марии, жены С. А. Толстой. На тумбочке ручной звонок, круглые часы с подставкой, спичечница, желтая коробочка из картона, в которую Толстой клал перед сном карандаши для записывания важных мыслей, возникших у него ночью, подсвечник со свечой.
Эту свечу последний раз зажег Толстой в ночь на 28 октября 1910 года, в ту ночь, когда он решил тайно от семьи навсегда покинуть Ясную Поляну.
В последнем письме жене Толстой писал: «Отъезд мой огорчит тебя. Сожалею об этом, но пойми и поверь, что я не могу поступить иначе. Положение мое в доме становится, стало невыносимым. Кроме всего другого, я не могу более жить в тех условиях роскоши, в которых жил, и делаю то, что обыкновенно делают старики моего возраста – уходят из мирской жизни, чтобы жить в уединении и тиши последние дни своей жизни».
Уход Толстого из Ясной Поляны явился выражением его давнего стремления полностью порвать с дворянским укладом жизни и жить так, как живет трудовой народ.
Подтверждением тому являются его многочисленные письма, записи в дневнике об этом. Вот только одно из таких свидетельств: «Сейчас вышел: одна – Афанасьева дочь с просьбой денег, потом в саду поймала Анисья Копылова о лесе и о сыне, потом другая Копылова, у которой муж в тюрьме. И я стал опять думать о том, как обо мне судят – «Отдал, будто бы, все семье, а сам живет в свое удовольствие и никому не помогает,» - и стало обидно, и стал думать как бы уехать…»
Решение свое покинуть Ясную Поляну Толстой исполнил. Жизненный пусть его оборвался 7 ноября 1910 года на станции Астапово, ныне станция Лев Толстой Липецкой области.
Старший сын писателя С. Л. Толстой вспоминал: «Около семи часов утра 9 ноября поезд тихо подошел к станции Засека, ныне Ясная Поляна. На платформе вокруг нее стояла большая толпа, необыкновенная для этой маленькой станции. Это были приехавшие из Москвы знакомые и незнакомые, друзья, депутации от разных учреждений, учащиеся высших учебных заведений и крестьяне Ясной Поляны. Особенно много было студентов. Говорили, что из Москвы должны были приехать еще многие, но администрация запретила управлению железной дороги дать потребные для этого поезда.
Когда открыли вагон с гробом, головы обнажились и раздалось пение «Вечной памяти». Опять мы, четыре брата, вынесли гроб; затем нас сменили крестьяне Ясной Поляны, и траурная процессия двинулась по широкой старой дороге, по которой столько раз проходил и проезжал отец. Погода была тихая, пасмурная; после бывшего перед тем зазимка и последующей оттепели местами лежал снежок. Было два-три градуса ниже нуля.
Впереди яснополянские крестьяне несли на палках белое полотнище с надписью: «Дорогой Лев Николаевич! Память о твоем добре не умрет среди нас, осиротевших крестьян Ясной Поляны». За ними несли гроб и ехали подводы с венками, вокруг и позади по широкой дороге врассыпную шла толпа; за ней ехали несколько экипажей и следовали стражники. Сколько человек было в похоронной процессии? По моему впечатлению, было от трех до четырех тысяч.
Процессия подошла к дому.
… Мы выставили двойную раму в стеклянной двери, ведущей из так называемой «комнаты с бюстом», на каменную террасу. Эта комната была одно время кабинетом отца, и в ней стоял бюст его любимого брата Николая. Здесь я решил поставить гроб так, чтобы все могли проститься с покойным, входя в одни двери и выходя в другие…
Гроб открыли, и около 11 часов началось прощание с покойным. Оно продолжалось до половины третьего.
Установилась длинная очередь, растянувшаяся вокруг дома и в липовых аллеях. Какой-то полицейский стал в комнате рядом с гробом. Я его попросил выйти, но он упорно продолжал стоять. Тогда я резко сказал ему: «Здесь мы хозяева, семья Льва Николаевича, и требуем, чтобы вышли». И он вышел.
Хоронить покойного было решено, согласно его желанию, в лесу, в указанном им месте.
Мы вынесли гроб. Как только он показался в дверях, вся толпа опустилась на колени. Затем процессия с пением «Вечной памяти» тихо двинулась в лес. Уже смеркалось, когда гроб стали опускать в могилу.
… Опять запели «Вечную память». Резко стукнул кем-то брошенный в могилу комок мерзлой земли, затем посыпались другие комки, и крестьяне, копавшие могилу, Тарас Фоканыч и другие, ее засыпали…
Наступила темная, облачная, безлунная осенняя ночь, и понемногу все разошлись».
Чистая правда. Уход и смерть Толстого были настолько неожиданны и полны тайны, что эффект, созданный ими, почти полностью заслонил его жизнь и литературную деятельность. Во всяком случае именно они были тогда главным событием России и мира. Можно сказать, мир жил смертью Толстого. Любой разговор о нём неизбежно сводился к этому сюжету. Зачем он бежал? Куда направлялся? Чего хотел? Вопросы без ответа.
Вернее, ответов множество. И в данный момент самым популярным, утвердившимся в общественном сознании, является такой: «Толстого отлучили от Церкви, он это сильно переживал и перед смертью направился в Оптину пустынь, чтобы покаяться. Но не успел и умер по дороге».
Без покаяния
Последние передвижения Льва Николаевича и сопровождавших его лиц занесены в полицейские протоколы. Согласно им, Толстой действительно побывал в Оптиной пустыни. Потом был у сестры в деревне Шамордино. Потом побывал в Козельске, в Белёве и намеревался ехать дальше - к племяннице в Новочеркасск. Там планировал добыть загранпаспорт и двинуться в Болгарию. В случае неудачи - на Кавказ. Значит, Оптина пустынь целью Толстого не могла быть никак. Он покинул её так же, как и Ясную Поляну.
К славе мирской Толстой относился спокойно. Фото: РИА Новости
Покаяния Толстой тоже не жаждал. Это стремление приписали ему зад-ним числом. Епископ Тульский Парфений незадолго до смерти Толстого дал несколько интервью, где заявлял, что писатель «несомненно, ищет сближения с Церковью». Однако реальное положение дел говорит об обратном. Председатель Совета министров Пётр Столыпин официально поручил Синоду разобраться наконец с этим вопросом, поскольку «последние известия о болезни Толстого произвели сильный переполох в высших кругах». Синод оперативно телеграфировал епархиальному начальству предписание войти с Толстым в контакт и привести его к раскаянию перед Церковью. Иными словами, в покаянии был заинтересован не Толстой, а Церковь и государство.
По сути, вопрос, «покается Толстой или нет», относился к сфере государ-ственной безопасности. Это не преувеличение. Вот как писал свидетель тех событий литератор Алексей Суворин : «Два царя у нас - Николай II и Лев Толстой. Кто из них сильнее? Толстой, несомненно, колеблет трон Николая и его династии. Попробуй кто тронуть Толстого. Весь мир закричит, и наша администрация поджимает хвост».
Парадоксальным образом в таком положении дел администрация могла винить только себя. Вопрос отлучения Толстого от Церкви рассматривался уже давно. В 1888 г. епископ Херсонский Никанор писал философу Николаю Гроту : «Мы без шуток собираемся провозгласить торжественную анафему Толстому». Но окончательное решение всё же было за царём. И Александр III прозорливо заметил, что отлучение писателя такого масштаба только повредит: «Я не хочу надевать на него мученический венец». Его сын Николай II предупреждению отца не внял. Отлучение состоялось в 1901 г. Результат - небывалый взлёт популярности Толстого. По сути - проигрыш в противостоянии «писатель - государ-ство».
А противостояние было серьёзным. Особенно это касалось издательских проектов Толстого. Его фирма «Посредник», выпускавшая книги для народа, всегда была на острие цензурной атаки. Общий тираж всех этих книг только с 1885 г. по 1889 г. составил 12 млн экземпляров. Но мог быть и больше. Однако не вышло. Начальник Главного управления по делам печати Евгений Феоктистов в выражениях не стеснялся: «Ничего мерзостнее «Посредника» нет и быть не может».
Выше оскорблений
Какие же «мерзости» беспощадно вымарывались? Судите сами. К распространению в народе не допустили отрывок из «Братьев Карамазовых» Достоевского . Конкретно - «Рассказ старца Зосимы» как «несогласный с духом учения православной веры». Книгу «Пословицы на каждый день» запретили, поскольку там не было «ни перечня святых, ни генеалогической таблицы цар-ствующего дома». И, что выглядит особенно показательно, потребовали полного исключения из книжек девиза: «Не в силе Бог, а в правде».
Очень соблазнительно было бы предположить, что Толстой бежал от всего этого. Но никак не получается. Он не реагировал ни на давление, ни даже на прямые оскорбления Иоанна Кронштадтского , который публично молился о его смерти: «Господи, возьми с земли злейшего и нераскаянного Льва Толстого!» (Газета «Новости дня», Москва, 14 июля 1908 г.) В дневниках, впрочем, слог чуть более изыскан: «Господи, возьми его с земли, этот труп зловонный, гордостию своей посмрадивший всю землю!»
Подобная свистопляска продолжалась с момента отлучения - без малого 10 лет. Доходило до нелепости и анекдота - Московское общество трезвости исключило Толстого из своих рядов только по той причине, что граф, «почётный член Общества и выдающийся русский трезвенник», больше не может считаться православным.
Толстой был спокоен. Работал, думал, пахал землю. И вдруг - бегство очертя голову. Без внятного плана, без видимых причин. И, как выяснилось, навстречу смерти. Или к чему-то иному?
Ближе всех к разгадке этой тайны подошёл богослов протоиерей Сергей Булгаков : «Смерть в пути символически озарила сокровенную жизнь его духа. Не о таковых ли сказано примиряющее слово в Благовестии: блаженны алчущие и жаждущие правды, ибо они насытятся». Толстой просто отправился искать выс-шую правду, которую отчаялся увидеть дома. И, возможно, нашёл.
Труд критика, писателя, публициста Павла Басинского “Лев Толстой. Бегство из рая” уже вошел в длинный список премии “Большая книга”. Иначе не могло быть: в этом “большом” деле, в иррациональном уходе Толстого скрыта логика нашего национального характера и даже истории. Все-таки — почему? Павел Басинский, проделав огромную исследовательскую работу, нашел, что вся жизнь Толстого вела к этому уходу. Толстой, которого мы знаем как семьянина, крепко засевшего в фамильном гнезде Ясная Поляна, автора эпохальных романов и христианских повестей о смирении и любви, всегда был по натуре беглецом — дрожащим, озирающимся, а вдруг догонят.
Эту ночь побега удалось восстановить буквально по минутам. Впечатление страшное. В три часа ночи Л.Н. разбудил личного врача Маковицкого. Из записок врача: “Лицо страдальческое, взволнованное и решительное. “Я решил уехать. Вы поедете со мной”. Задача была достать из спальни чемодан, не разбудив Софью Андреевну, которая держала все двери открытыми, чтобы проснуться, если что, от любого шума. Толстому это удалось. Дочь Саша и ее подруга Варвара Феокритова собрали чемодан, узел с пледом и пальто, корзину с едой. Л.Н. пошел в конюшню помочь запрячь лошадей”. Из дневников: “Ночь — глаз выколи, сбиваюсь с дорожки к флигелю, попадаю в чащу, накалываюсь, стукаюсь о деревья, падаю…” “То, что спустя сутки, когда писались эти строки, представлялось ему “чащей”, из которой он “насилу” выбрался, был его яблоневый сад, исхоженный Толстым вдоль и поперек”, — пишет Басинский. Можно себе представить, в каком состоянии был “матерый человечище”… Ему было страшно.
Чего бояться? В первую очередь — Софьи Андреевны, что она проснется. Именно Софья Андреевна создавала яснополянский рай, который к концу жизни превратился для Л.Н. в яснополянский ад. Розанов писал: “Узник ушел из деликатной темницы”. Подумать: “Жена, с которой он прожил 48 лет, которая родила ему тринадцать детей, из которых семеро живы, от которых родилось 23 внука, на плечи которой он взвалил все яснополянское хозяйство, все свои издательские дела по художественным сочинениям, которая по нескольку раз переписывала частями два его главных романа и множество других работ, — этот родной человек может в любую секунду проснуться (…) и понять, что то, чего она больше всего на свете боялась, свершилось!” Да, С.А., узнав, что Л.Н. уехал, дважды пыталась утопиться, писала письма и была в жесточайшей истерике.
Как эти два разных человека оказались вместе? В семействе Берс все сестры — Лиза, Таня и Соня — были в него влюблены. В характере Сони было никогда не отдаваться “полному веселью или счастью… Ей все казалось, что сейчас что-нибудь помешает ему”. Сватовство было нервным, боязливым, ревнивым — свою соперницу Лизу Соня сумела устранить, хотя и чувствовала потом вину перед сестрой. Кстати, знаменитая сцена с угадыванием любовного признания по заглавным буквам была не совсем такой, как в “Анне Карениной”: “Соня, в отличие от Кити, разобрать сложной аббревиатуры не смогла”. Еще бы! Аббревиатура была следующей: “В.м. и п.с.с.ж.н.м.м.с. и н.с”. А именно: “Ваша молодость и потребность счастья слишком живо напоминают мне мою старость и невозможность счастья”. Позже Л.Н. записывает: “В день свадьбы страх, недоверие и желанье бегства…”
А до свадьбы? Целую главу Павел Басинский называет “Чувство оленя”. Для Л.Н. “главным камнем преткновения на пути к “раю” был грех — похоть. “Девки сбили меня с толку”, “девки мешают”, “из-за девок… убиваю лучшие годы своей жизни” — рефрен дневника его молодости”. “Чувство оленя”, слепое, наглое, от которого невозможно убежать, — это выражение самого Толстого. При этом “почти крылатой стала его фраза, что правду о женщинах он скажет только на краю могилы: прыгнет в гроб, скажет правду и захлопнет крышку. “Женофобия” Толстого не могла не породить в ХХ веке миф о его подспудном гомосексуализме. К несчастью, он сам предоставил карты любителям раскрашивать классиков в голубой цвет”.
Из дневников: “Я никогда не был влюблен в женщин. Я влюблялся в мужчин, прежде чем имел понятие о возможности педерастии; но и узнавши, никогда мысль о возможности соития не входила мне в голову. Красота всегда имела много влияния в выборе; впрочем, пример Дьякова; но я никогда не забуду ночи, когда мы с ним ехали из Пирогова и мне хотелось, увернувшись под полостью, его целовать и плакать”. Был или не был Л.Н. латентным гомосексуалистом, мы никогда не узнаем, несмотря на это его признание. Эти его ощущения были далеки от “чувства оленя”, которое мучило его так, что в 1859-м он пишет: “Надо жениться в нынешнем году — или никогда”.
Итак — впереди у Софьи Андреевны и Льва Толстого целая совместная жизнь, полная скандалов.
— Надо осознать, что его уход — это прежде всего семейная история, — рассказал Павел Басинский “МК”. — Семью Толстой создавал как идеальный проект счастья, который закончился катастрофой. Семейные конфликты, их несовместимость с женой, особенно в конце жизни. Нежелание Толстого жить в роскоши. Здесь, кстати, тоже миф, мы все думаем, что Толстой лукавил. Известный анекдот: “Граф, плуг подан к парадному, изволите пахать?” Нет, Толстому действительно было стыдно, что ему слуги подают за столом. Есть устойчивый миф, что вольготно было Толстому заниматься отречениями, ходить в простой рубахе, пахать — он же был богатый помещик… Когда начинаешь изучать “экономику” и бытовую жизнь Ясной Поляны, видно: это было бедное, недоходное имение. Толстой, отказываясь от своих литературных прав, делал свою семью бедной. Когда Софья Андреевна приехала в качестве молодой жены в Ясную, она увидела, что дом пропах сеном — братья Толстые спали на сене.
— Были ли связаны скандалы с их интимной жизнью?
— Есть миф о сексуальном гигантизме Толстого. Считается, что в Ясной Поляне куча внебрачных детей, что он изменял Софье Андреевне… Да не изменял он Софье Андреевне. Откуда взялся этот миф? Повесть “Дьявол”, которую он прятал 20 лет, а потом Софья Андреевна нашла и все поняла? Но повесть “Дьявол” говорит о том, что было с Толстым до свадьбы, о его связи с крестьянкой Аксиньей, от которой у него был один незаконнорожденный сын. Это было до всяких мыслей о женитьбе на Софье Андреевне. А после свадьбы ничего этого быть не могло. И даже Софья Андреевна, страшно ревнивая, понимала, что он абсолютно чист перед ней. Чувство оленя — сильное определение. Человек становится животным, когда им руководит похоть. Толстой мыслил себя духовным существом, а это чувство оленя — не духовное. Он как монах, который бесконечно страдает от этого чувства. Хотя скопцов он не любил, он считал это слишком механическим решением проблемы.
— Но идея бегства появилась у него еще до женитьбы?
— Его первое воспоминание детства — что он спеленут и хочет вырваться, а его не пускают, и это его возмущает. И все его герои куда-то бегут: князь Оленин — на Кавказ, Болконский — в армию, Каренина бежит от мужа… Хотя мы воспринимаем Толстого как писателя оседлого. Фазиль Искандер говорил: “Есть писатели дома и бездомья. Гоголь и Достоевский — бездомья, Толстой — дома”. Основную часть жизни Л.Н. прожил в Ясной. Но иррациональное желание убежать преследовало его всю жизнь.
— А что сама Софья Андреевна думала по этому поводу?
— Она прожила после него 9 лет. Все эти 9 лет она думала, почему ушел ее муж. Она ходила к нему на могилу, с ним разговаривала. А последняя запись в ее дневнике — про беженца. Идет Гражданская война, на территории Ясной Поляны стояли красные войска. Она видит это перемещение, вся Россия течет. Его уход открыл ХХ век. Преуспевающий писатель, который мог бы прекрасно жить на свои гонорары с огромной семьей, все бросает, уходит из дома и умирает на станции. Считается, что его последние слова — “только одно советую вам помнить: вокруг пропасть людей, а вы видите одного Льва”. Но если судить по дневникам Маковицкого, последними словами Толстого были “не надо морфия”. Он хотел умереть в ясном сознании, для него смерть была главным событием жизни. Софья Андреевна записала: “Что случилось, непонятно и навеки будет непостижимо”.
"Уход Толстого"; "Толстой ушел из Ясной Поляны"... Когда осенью 1910 года эти слова впервые появились в заголовках газет, они тотчас получили особый оттенок - тревожный и роковой. Не уехал, а ушел , то есть что-то бросил, с чем-то порвал, сделал шаг, важный не только для него, но и для человечества.
Газетные телеграммы, поначалу неясные, противоречивые, волновали воображение. Ушел - неизвестно куда, затерялся в пространстве, скрылся в ненастной ночи. Потом стали вырисовываться, точно проступать из тумана, отрывочные подробности: Софья Андреевна, Чертков, их соперничество, завещание. Все понимали, что у этого ухода есть какие-то конкретные поводы, что Толстой приведен в действие механизмом каких-то вполне житейских событий - и, конечно, хотели знать эти поводы, вникнуть в события. Но в то же время угадывалось и чувствовалось, что внутренний смысл того, что произошло, перерастает значение и силу всех поводов, что теперь должны наступить события, в которых решится нечто гораздо более важное, чем все яснополянские распри, вместе взятые.
Слово, вдруг получившее такой важный и роковой смысл для всей России, пошло из самой Ясной Поляны. Но там вкладывался в него смысл несравненно более обыкновенный, почти банальный. Там говорили и думали о возможном уходе Льва Николаевича от Софьи Андреевны почти совершенно так, как вообще принято думать и говорить, что такой-то муж ушел от своей жены или такая-то жена ушла от своего мужа. И там привыкли произносить это слово (вслух или про себя) весьма задолго до той ненастной осенней ночи, когда оно стало делом. Уже летом 1884 года, в одном из своих дневников, которые с таким бесстыдством читались чуть ли не всеми желающими, Толстой записал: "Ужасно тяжело было... Напрасно я не уехал. Кажется, этого не миновать". Стой поры возможность разрыва уже постоянно висела в воздухе Ясной Поляны в течение целых двадцати шести лет. Можно сказать, что с ней там не только считались, но и привыкли к ней. Отношения между Толстым и его женой то смягчались, то обострялись вновь, порой напрягаясь до крайности, - так было, например, в июне 1897 г., когда Толстой даже написал Софье Андреевне прощальное письмо, - и остался. Однако замечательно, что сам он, видимо, не особенно верил в реальную возможность своего ухода, потому что, запечатав конверт, надписал на нем: "Если не будет особого от меня об этом письме решения, то передать его после моей смерти С.А.". Если так писал, то, значит, думал, что вряд ли ее покинет когда-нибудь.
И вот, все-таки, после двадцати шести лет непрестанных страданий и колебаний, однажды чаша его терпения переполнилась, - он встал ночью, велел запрягать, поплотнее прикрыл дверь жениной спальни, чтобы она не слышала, - и покинул дом навсегда. Чем же был вызван уход и почему на этот раз Толстой не выдержал?
Основная причина расхождения между Толстым и его женой не возбуждает, кажется, разногласий: она заключалась в том, что Софья Андреевна, не разделяя воззрений, к которым постепенно пришел Толстой за время супружеской жизни, не могла и не хотела подчинить себя и весь семейный уклад этим воззрениям. Отсюда возникал ряд частых конфликтов по множеству самых разнообразных поводов. Не надо быть врагом толстовского учения для того, чтобы признать, что Софья Андреевна была во многом права. Она выходила замуж не за Толстого, каким он стал впоследствии и, следовательно, не обязана была перестраивать свою жизнь в соответствии с происшедшей в нем переменой. Еще меньше можно ее винить в том, что она не пожелала лицемерно, по наружности только, принять толстовское учение, внутренне ему не сочувствуя. Точно так же не надо быть толстовцем для того, чтобы понять, до какой степени Толстому невыносима была та жизнь, которую, вопреки выстраданным убеждениям, приходилось ему вести подле Софьи Андреевны. Ничто не разделяет людей так глубоко, так непоправимо, как идея. Идейное расхождение превратило совместную жизнь Толстых в подлинную трагедию, ибо каждая сторона была по-своему права - и каждая перед другой стороной без вины виновата. Каждый из них мог быть только тем, чем был, - и это обоим причиняло страдания, почти непереносимые.
Трагедия осложнялась и углублялась тем, что та самая идея, которая непроходимой пропастью легла между Толстым и его женой, в то же время приковывала его к Софье Андреевне тяжкой цепью. Толстой не чувствовал себя вправе отказаться от намерения рано или поздно привести свою жену к тому, что он почитал истиною и спасением. И чем мучительней были возникавшие конфликты, чем больше страданий ему причиняло поведение Софьи Андреевны, порой злобное или оскорбительно-неблагообразное (этого нельзя отрицать), - тем повелительнее встала перед Толстым обязанность не покидать ее. Об этой обязанности он сам не раз говорит и в письмах, и в дневниках. О ней знали и ее признавали даже такие враги Софьи Андреевны, как Чертков. Наконец, на страдания, причиняемые ему Софьей Андреевной, Толстой смотрел, как на испытание, посланное ему свыше и полезное ему самому для нравственного совершенствования; несомненно, что с этой точки зрения уход представлялся ему проявлением моральной слабости, а не силы. Потому-то он и не уходил, прощая Софье Андреевне бесчисленные вины перед ним самим, перед его друзьями, перед всем, что было для него свято и дорого.
Последнее столкновение, всем известное, разыгравшееся не столько между Софьей Андреевной и Толстым, сколько между ней и Чертковым, принадлежало, конечно, к числу наиболее сильных. По существу конфликта, не было и на этот раз ничего столь исключительного, что могло бы в собственных глазах Толстого оправдать его бегство от Софьи Андреевны. Я хочу сказать: не было ничего такого, что давало бы ему основания отступиться от нее, навсегда отказавшись от мысли "обратить" ее. Толстой сбрасывал со своих плеч тот крест, который нести он почитал своим нравственным и религиозным долгом. И если Толстой все же ушел, то, значит, было еще что-то, освобождавшее его от обязанности по отношению к ней и в то же время заставлявшее по-иному понять свой долг по отношению к самому себе. Что ж это было?
Когда Александра Львовна Толстая приехала к "ушедшему" отцу в Шамордино и рассказала про то, что происходило с Софьей Андреевной, Толстой переспросил:
Так ты говоришь, что доктор не находит ее ненормальной?
Нет, не находит.
Да, впрочем, что они знают, - сказал он, махнув рукой.
Диагноз доктора вызвал в нем досаду. Он считал Софью Андреевну ненормальной и писал ей самой об этом: "Советую тебе примириться с тем, что случилось, устроиться в своем новом на время положении, а главное - лечиться".
Казалось бы, если она больна, то не говоря уже о повышенных моральных требованиях, которые предъявлял Толстой к себе, - самая простая человеческая совесть должна была ему подсказать, что жену, с которой прожил сорок восемь лет, теперь он в особенности не вправе покинуть. Он же не только ее покидал, но и думал, что иначе поступить не вправе, и - с первого взгляда это может показаться совсем чудовищно, - покидал именно вследствие ее болезни. "Я люблю тебя и жалею от всей души, - писал он ей, - но не могу поступить иначе, чем поступаю... И дело не в исполнении каких-нибудь моих желаний, требований, а только в твоей уравновешенности, спокойном, разумном отношении к жизни. А пока этого нет, для меня жизнь с тобой немыслима".
Жалею от всей души - и все-таки оставляю. И даже именно потому оставляю, что ты больна. Это можно объяснить или совершенной низостью, в которой не то что Толстой, но и самый ничтожный человек по крайности постыдился бы признаться, - или наличностью какого-то особого обстоятельства, которое по отношению к Софье Андреевне отменяло для Толстого прежние моральные требования. Таким обстоятельством не могло быть и не было ее противодействие его учению и его воле: мы видели, что Толстой долгие годы мирился с таким противодействием и считал это своим долгом. И если теперь он почувствовал, что веления нравственного долга отменяются, и если такую отмену ставил в прямую связь с болезнью, то приходится сделать отсюда два вывода: во-первых, о том, что, очевидно, в самом характере болезни было нечто исключительное, а во-вторых, - что самая эта исключительность была такого порядка, что вследствие ее нравственный долг по отношению к больной должен был уступить место требованиям какого-то иного, высшего долга.
Когда А.Л. Толстая рассказывает о чертах характера, которые то и дело проявлялись Софьей Андреевной, она лишь правдиво описывает симптомы ее болезни, - истерии. Борьба Софьи Андреевны с Толстым (особенно под конец) объясняется не только ее несочувствием его учению, ревностью к Черткову и другим, заботами о материальном положении семьи, но еще и тем, что она не могла противостоять болезненному и страстному желанию унизить или убить в нем самую душу его, не только то, что делало его всемирно знаменитым Львом Толстым, но и то, что вообще составляло его человеческую личность. К уходу, к бегству его принудил инстинкт духовного самосохранения. "Возвратиться к тебе, когда ты в таком состоянии, значило бы для меня отказаться от жизни, - писал он ей, - а я не считаю себя вправе сделать это". Не считал себя вправе - и потому что нравственный долг перед ней уступал место религиозному долгу перед самим собой. Толстому надо было либо ее вылечить, исцелить, изгнать "беса", либо уйти, чтобы охранить себя от общения с бесом. Власть исцелять и изгонять бесов не была ему дана (хотя, быть может, и могла бы быть дана). Оставалось бежать, и он бежал - в таком страхе, в таком ужасе перед ней, перед общением с ней, что одними "неприятностями", которые она ему причиняла, этого страха не объяснить.
24 сентября, за месяц с небольшим до ухода. Толстой записал в карманном своем дневнике: "От Черткова письмо с упреками и обличениями. Они разрывают меня на части. Иногда думается уйти от всех". Чертков впоследствии чуть ли не божился, что со стороны Толстого это было не более как "мимолетное настроение" и что избавиться от него, Черткова, Толстой не хотел и не мог хотеть. А за пять дней до ухода тот же Чертков писал толстовцу, болгарину Досеву: "Если бы он ушел из яснополянского дома, то при его преклонных летах и старческих болезнях он уже не смог бы теперь жить физическим трудом. Не мог бы он также пойти с посохом по миру и заболеть и умереть где-нибудь на большой дороге или прохожим странником в чужой избе. Как бы привлекателен ни был для него самого такой конец и как бы театрально и блестяще это ни показалось той толпе, которая в настоящее время его осуждает, - он не мог бы так поступить из простой любви к любящим его людям, к своим дочерям и друзьям, близким его сердцу и духу. Он не мог бы, не становясь жестоким, отказать им в том, чтобы поселиться где-нибудь в скромном помещении, где они сами, без участия прислуги, занимались бы его домашним хозяйством..."
Чертков однако же обольщался напрасно. Конечно, главная причина ухода Толстого из Ясной Поляны была Софья Андреевна: перед ней Толстой испытывал настоящий ужас. Но и Чертков, и все прочие друзья надоели ему в высокой степени. Он был весьма не прочь избавиться и от них и оказался как раз настолько "жесток", чтобы не мечтать поселиться с ними "в скромном помещении" и "без участия прислуги".
Еще в 1897 году он писал: "Как индусы под 60 лет уходят в леса, как всякому старому религиозному человеку хочется последние годы своей жизни посвятить Богу, а не шуткам, каламбурам, сплетням, теннису, так и мне, вступая в свой 70-ый год, всеми силами души хочется этого спокойствия, уединения..." То же самое он писал и перед самым уходом: "Я делаю то, что обыкновенно делают старики моего возраста. Уходят из мирской жизни, чтобы жить в уединении и тиши последние дни своей жизни".
Покидая Ясную Поляну, Толстой заранее не подготовил себе будущего прибежища. Следуя своему обыкновению, которое отчасти было и его правилом, он старался не загадывать далеко вперед. Однако по тому, куда он направил свои стопы, мы можем если не угадать его последнюю решительную цель, которой у него в ту минуту еще и не было, то очень ясно увидеть, куда его вели, если не решение, то тяготение, если не мысль, то инстинкт "старого религиозного человека".
Он отправился в Шамординский монастырь, где его сестра была монахиней, и, разумеется, такой выбор был не случаен. Еще менее он мог быть окончателен. Толстой не мог не сознавать, что для постоянного местопребывания Шамордино ему не годится, ибо кто угодно, но только не он, отлученный от Церкви, мог рассчитывать, что обретет "спокойствие и уединение" в соседстве с монастырем. Следственно, Шамордино могло ему представляться лишь первым этапом в его будущем странствии. Зачем же ему был нужен этот этап? Очевидно, для каких-то бесед с матерью Марией. Но тут встает новый вопрос: хотел ли он с ней говорить как с сестрой или как с монахиней? Разумеется, очень важно, что она была его сестрой, то есть человеком лично и издавна близким, но одними родственными чувствами этого посещения не объяснишь, потому что не родственных связей Толстой искал в эти минуты. Старая родственная близость должна была только облегчить, упростить общение Толстого с матерью Марией, как с монахиней.
О том, что было говорено между Толстым и его сестрой, знаем мы очень мало, но кое-что нам известно. Однако перед тем, как обратиться к этой беседе, остановимся на одном эпизоде, предшествовавшем появлению Толстого в Шамордине.
Толстой с доктором Маковицким, Душаном Петровичем, которого он взял с собой не в качестве ученика и толстовца, а в качестве доктора, доброго человека, чего-то вроде дядьки или поводыря, приехал на станцию Козельск 28 октября днем. Отсюда предстояло ехать в Шамордино на лошадях. Путь лежал через Оптину пустынь, до которой добрались к шести часам вечера. До Шамордина оставалось еще двенадцать верст, то есть два с половиной часа езды по ужасной дороге, в ненастье, ночью. Решено было остановиться в Оптине, в монастырской гостинице и тут переночевать. Так и сделали. Но вот что примечательно: в Шамордино Толстой приехал на другой день только в половине седьмого вечера, то есть выехал из Оптиной часа в четыре дня, то есть всю первую половину дня, почти до сумерек, провел в Оптине, и не потому что чувствовал себя плохо; в это время он еще был здоров. Он разговаривал с о. Михаилом, "гостинником", то есть заведующим гостиницей, расспрашивал о знакомых старцах, а потом вышел, бродил возле скита, дважды подходил к дому старца о. Варсонофия, стоял у калитки, но не вошел.
С тем он и уехал из Оптина. О. Варсонофий впоследствии рассказывал, что к нему приходил о. Михаил, говоря, что Толстой хочет повидаться со старцами; в ответ на это о. Варсонофий просил передать, что Толстого примут с почтением и радостью. Рассказу этому не принято верить - оставим и мы его в стороне. Но далее произошло то, чему не верить нет у нас никаких оснований.
А. Ксюнин, посетивший Шамордино тотчас же после смерти Толстого, рассказывает о посещении Толстым Шамордина со слов матери Марии. Книга его, ныне переизданная, впервые была издана еще при жизни матери Марии, причем никаких опровержений с ее стороны не последовало. Ксюнин говорит, что когда Толстой "пришел к сестре (он и в Шамордине остановился в монастырской гостинице), они долго сидели вдвоем". Вышли только к обеду и пригласили в келью доктора и монахиню, которая была неотлучно около сестры Толстого.
Сестра, я был в Оптине, как там хорошо, - заметил Толстой. - С какой радостью я жил бы, исполняя самые низкие и трудные дела, но поставил бы условием не принуждать меня ходить в церковь.
Это хорошо, - отвечала сестра, - но с тебя взяли бы условие ничего не проповедовать и не учить.
Лев Николаевич задумался, опустил голову и оставался в таком положении довольно долго, пока ему не напомнили, что обед кончен.
Виделся ты со старцами? - возобновила разговор об Оптиной сестра.
Нет... Разве ты думаешь, что они меня приняли бы?.. Ты забыла, что я отлучен.
Не надо преувеличивать значение этой записи, но и не надо преуменьшать. По тому, что в ней содержится, невозможно еще судить о том, как развернулись бы дальнейшие события, но в ней закреплено много в высшей степени важного и значительного. Во-первых, в ней засвидетельствовано впечатление, произведенное на Толстого Оптиным; во-вторых, зародившаяся в нем мысль там остаться, - пусть даже при условии не ходить в церковь. Но этого мало. Многозначительно в высшей степени, что, когда сестра сказала Толстому об отказе от проповеди толстовства, как об условии пребывания в Оптиной, Толстой ничего ей не возразил, а погрузился в задумчивость, из которой долго не выходил.
Что думал он, мы не знаем. Не знаем мы и того, как развернулись бы и к чему привели бы его беседы с сестрой, - а беседы эти лишь начинались, и Толстой отнюдь не думал от них уклоняться, потому что для них именно и приехал в Шамордино. Они должны были, разумеется затянуться - Толстой даже облюбовал себе дом для жизни в Шамордине. Может быть, состоялись бы встречи Толстого с оптинскими старцами (далее мы увидим, что есть основания для такого предположения). Неизвестно, и никто не может на себя взять смелость утверждать, что эти беседы и встречи, эти блуждания ощупью, наугад, вокруг Церкви, должны были привести к таким-то, а не к иным следствиям. Может быть, остался бы Толстой при своем, а может быть - все бы кончилось огромнейшим событием: возвращением Толстого в Церковь. Это событие прошло бы далеко не бесследно, не только для него самого, но и для всей России, для всей ее религиозной, умственной, а может быть и политической жизни. Но все было сорвано и затоптано в самом начале. Последнему решению Толстого не суждено было дозреть.
На другой день после описанного разговора в Шамордино приехала Александра Львовна Толстая и привезла известия из Ясной Поляны: не только о состоянии Софьи Андреевны, но и о том, что для Толстого было страшнее всего на свете: о том, что "его местопребывание если не открыто, то вот-вот откроется, и его не оставят в покое". Иными словами, не только слетятся журналисты и синематографщики всего мира, но настигнет его сама Софья Андреевна. Перечтите воспоминания А. Л. Толстой - и вы увидите, какая паника овладела Толстым. Случись это несколькими днями позже - быть может, Софья Андреевна уже не была бы ему страшна, не была бы властна над ним, но теперь его ужас перед ее приближением был таков, что он все забыл, сорвался, не простясь с сестрой и ни о чем с ней не договорившись, опрометью бросился прочь из Шамордина, вслепую, куда глаза глядят - снова в ночь, в неизвестность.
"Карту, - сказал Душан Петрович, - если ехать, надо знать куда".
Спутники Толстого наклонились над картой, стали по ней водить пальцами. Закружились и замелькали слова, звучавшие в тех обстоятельствах совершенно бессмысленно, хотя говорившие полагали, что они рассуждают вполне разумно. Новочеркасск, Кавказ, заграница, Болгария... Толстой в этих метаниях по карте не принимал участия. Теперь ему было все равно, куда бежать. Он бежал, чтобы бежать - то есть в пространство, в пустоту, в никуда. Это бегство могло кончиться только тем, чем и кончилось, - смертью. Достойным концом этой трагедии, которая в глазах всего мира грозила превратиться в комедию (бегство, погоня, настигающая жена), - могла быть только смерть.
Своему заклятому врагу Черткову и всей вообще чертковщине Софья Андреевна нечаянно оказала величайшую услугу: единой угрозой своего появления она пресекла события, которые могли не состояться, но могли ведь и состояться, и которые именно для Черткова были бы величайшим несчастьем и крушением.
Он умирал в безвестном пространстве, на безвестной станции Астапово. В самый канун его смерти туда приехал о. Варсонофий, старец из Оптиной пустыни, в сопровождении другого старца. Впоследствии был пущен язвительный слух о том, будто этот приезд состоялся "по приказу из Петербурга". В воздухе того времени это звучало так же, как если бы было сказано прямо: "по приказанию департамента полиции". Слух утвердился, слишком многие приняли его на веру, не требуя доказательств, которых, конечно, ни у кого не было.
Это была ложь. По прибытии в Астапово о. Варсонофий просил допустить его к Толстому, получил отказ и написал Александре Львовне Толстой письмо, которое она полностью привела в своих воспоминаниях. О. Варсонофий писал, между прочим: "Почтительно благодарю ваше сиятельство за письмо Ваше, в котором пишете, что воля родителя Вашего для Вас и для всей семьи Вашей поставляется на первом плане. Но Вам, графиня, известно, что граф выражал сестре своей, а Вашей тетушке, монахине матери Марии, желание видеть нас и беседовать с нами". Эта ссылка на мать Марию имеет решающее значение. Если бы Толстой не выражал желания видеть старцев, мать Мария не сказала бы об этом о. Варсонофию, а о. Варсонофий не мог бы ссылаться на нее, если бы она в действительности ему этого не говорила.
А.Л. Толстая не допустила старцев к умирающему отцу. Винить ее в этом мы не имеем права: она заботилась лишь о том, чтобы продлить последние минуты толстовской жизни, а беседа со старцами, даже самая встреча, самое появление их должны были взволновать Толстого глубочайшим образом.
Мы не знаем, чем кончилось бы это свидание, если бы оно состоялось. Мы можем судить лишь о том, что было, и лишь едва осмеливаемся предполагать то, что могло быть. Но Судья, которому все открыто, судил Льва Толстого, взирая не на то, что было, не на то, что произошло изволением людей, но по тому единственно, что было бы, если бы состоялось последнее общение Толстого с Церковью.
Этого суда мы не знаем.
Владислав Фелицианович Ходасевич (1886-1939) поэт, прозаик, литературовед.
Уже совсем скоро состоится поездка "Усадебного экспресса" в Тульскую область на родину Льва Николаевича Толстого в Ясную Поляну. По этому случаю хочу представить вам кадры из фильма "Лев Толстой", снятого в далеком 1984 году режиссером Сергеем Герасимовым, судьба которого в чем-то похожа на судьбу писателя. Большая часть экранного времени была снята в Ясной Поляне как внутри усадьбы, так и на ее территории.
Режиссер: Сергей Герасимов
Сценарий: Сергей Герасимов
Оператор: Сергей Филиппов
В фильме снимались: Сергей Герасимов, Тамара Макарова, Борживой Навратил, Екатерина Васильева, Виктор Проскурин, Николай Ерёменко мл. и др.
Страна: Чехословакия, СССР, 1984 год
2. Фильм состоит из двух частей: «Бессонница» и «Уход».
Фильм-хроника рассказывает о жизни Л.Н Толстого в начале 20-го века и затрагивает последние годы его жизни (1908-1910). Воспоминания Льва Толстого возвращают нас и к событиям его молодости, и к поре решительного и страстного перелома в его взглядах. На протяжении всего фильма мы узнаем о его мыслях, переживаниях и идеях касающихся всех сторон жизни людей. Тонко и ненавязчиво даётся также семейная драма, сложные отношения с женой, для которой семья – это всё. А ведь Толстой своими во многом революционными взглядами посягал и на этот общественный институт. На религию, политику, литературу, искусство – на всё имел он свой взгляд, зачастую расходящийся с устоявшимся. Финал - трагический уход из Ясной Поляны и смерть, ставшая началом бессмертия.
3. Большая часть экранного времени снята в бывшем имении Л.Н.Толстого - усадьбе "Ясная Поляна".
Фильм производства двух стран - СССР и Чехословакии. Премьера в Москве состоялась 26 октября 1984 года, В Братиславе 5 ноября 1984.
Награды:
1984 - Международный кинофестиваль в Карловых Варах: Главный приз «Хрустальный глобус» за лучший фильм Сергею Герасимову.
1985 - Всесоюзный кинофестиваль в Минске: Главный специальный приз и диплом Сергею Герасимову.
5. Молодой Лев Николаевич на фоне дома своего деда князя Волконского.
7. Лев Николаевич вспоминает прожитые дни.
В сентябре 1910 года в Ясной Поляне была снята прогулка Льва Николаевича Толстого и его супруги Софьи Андреевны. Ровно 73 года спустя, 6 сентября 1983 года Герасимов начал съёмки фильма «Лев Толстой». Роль писателя в нем сыграл сам Герасимов, роль жены Толстого досталась верной спутнице режиссёра Тамаре Макаровой. Фильм «Лев Толстой» рассказывал о последних годах жизни великого русского писателя, о подведении жизненных итогов, Толстой в нем много рассуждал о смысле жизни, об искусстве и о детях. Профессор ВГИКа Наталья Фокина-Кулиджанова вспоминала, что кризис, который пережил Толстой в конце жизни, был Герасимову интересен и в чём-то даже созвучен.
Актёрская профессия всегда полна традиций и суеверий, и одна из примет – актёру, даже играя смерть, нельзя ложиться в гроб. Считается, что тем самым человек призывает свою смерть. Обычно актёры, если по сценарию требуется лечь в гроб, используют вместо себя двойника, что и было предложено Герасимову. Но режиссёр вложил в свой фильм душу, и считал, что нечестно по отношению к зрителям обманывать их, подсовывая «пустышку». Верил ли он в эту примету или нет – никто не знает точно, но преступить через неё режиссёр смог. Позже актриса Инна Макарова рассказывала: «Мы ехали в машине с Сергеем Аполлинариевичем и Тамарой Фёдоровной из Союза кинематографистов, и я рассказывала о том, как только что вернулась с кинофестиваля в Болгарии. И между делом говорю, что нельзя играть смерть, нельзя умирать на сцене и в кино. И повисает тишина в машине – Сергей Аполлинариевич только что гениально сыграл смерть Толстого!».
13. В кинотеатрах СССР фильм посмотрели 4,9 млн зрителей.
14. Одна из сцен фильма снятая у главного дома.
16. Приглашаем всех желающих на чаепитие 14 октября 2017 года вместе с "Усадебным экспрессом".
20. Главный дом, в который писатель переселился в 1856 году, после окончания военной службы.
21.Вечерний досуг зя роялем.
22. Во флигеле Кузминских останавливались гости.
23. Флигель Кузминских со стороны усадебного парка.
27. Прогулка Льва Толстого (Сергей Герасимов) и его жены Софьи Андреевны (Тамара Макарова) по аллее спустя 73 года в 1984 г.
28. Съемки фильма в иронически-гротесковом ключе изображены в рассказе Олега Хафизова «Похороны Толстого».
30. Терраса главного дома. Вид со второго этажа.
31. Крестьяне в усадьбе.
32. Лев Николаевич прогуливается по своему имению.
При разделе наследства в 1847 г. между детьми Николая Сергеевича Льву Николаевичу Толстому досталось около 1600 га земли с 330 душами «мужеска пола».
34. Младшая дочь Льва Николаевича Александра в исполнении Екатерины Васильевой (слева). За патифоном.
Во многом стараниями младшей дочери писателя Л. Н. Толстого Александры Львовны Толстой усадьба была превращена в музей. 10 июня 1921 года вышло постановление ВЦИК о новом статусе Ясной Поляны. Хранитель музея должен был создать в Ясной Поляне культурно-просветительский центр с библиотекой, школой, организовывать чтение лекций, спектакли, выставки и экскурсии.
38. Усадебный парк Клины в 1984 году. Уже без Л.Н. Толстого.
40. Башни въезда. Похороны Л.Н. Толстого.
Герасимов не зря своей последней работой выбрал именно финальные дни жизни Толстого, во многом их жизненные пути совпадали - и долгая, полная трудов и плодотворной работы жизнь, и педагогическая деятельность обоих, и даже то, что оба они прошли свой жизненный путь рука об руку с верной спутницей. Софья Андреевна Толстая была для великого писателя и музой, и верной женой, и секретарём, и опорой в трудные времена. Так же, как Тамара Фёдоровна Макарова была для Герасимова любимой женой, любимой актрисой и постоянной поддержкой в жизни.
Выйдя на экран, фильм получил заслуженное признание зрителей. В ноябре 1985 года Герасимов внезапно почувствовал себя плохо, после чего врачи предложили ему лечь в больницу из-за аритмии и проблем с сердцем. В больнице Герасимов вскоре попал в реанимацию, и ему была проведена операция на сердце. Помощь врачей не помогла, и 26 ноября 1985 года Сергей Герасимов скончался.
Тамара Макарова тяжело перенесла смерть мужа. Она даже не присутствовала на похоронах, сказав, что один раз уже проводила его в последний путь, имея в виду эпизод похорон в фильме «Лев Толстой». Второй раз выдержать подобное актриса уже не могла.
Фильм «Лев Толстой» получил множество премий и наград, в том числе и после смерти своего создателя. В 1986 году ВГИК был переименован в честь Сергея Герасимова, так много сделавшего для этого института, вырастившего в его стенах плеяду гениальных актёров и режиссёров.
43. Могила Л.Н.Толстого.
Выдержки из рассказа Олега Хафизова о съемках фильма:
Как-то осенью заведующая просунулась в наш кабинет и объявила:
- ТОварищи, кто хочет принять участие в похОрОнах ТОлстогО, прОшу выйти к прОхОдной. Автобус Отправляется через пЯтнадцать минут (она была ярОславская).
Речь шла о съемках фильма Сергея Герасимова о Льве Толстом, который давно рекламировался по телевизору. Очевидно, работа над фильмом подходила к концу, и Герасимов собирался снимать в Ясной Поляне похороны самого себя в роли Льва Николаевича. Молодежная фракция нашей лаборатории с восторгом откликнулась на предложение режиссера, которое давало шанс проветриться в рабочее время и, как знать, - возможно, закончить рабочий день на час-другой пораньше.
Вскоре к проходной подошла пара вместительных рейсовых автобусов, снятых с маршрута. Мы весело погрузились и отправились в сторону Ясной Поляны, обсуждая предстоящее приключение. Как ни ехидничай, а всем было интересно принять участие в съемках настоящего художественного фильма. Тем более что по автобусу разнеслась информация: каждому статисту в исторической одежде будет заплачено по десяти рублей, каждому человеку толпы - по пятерке. А на пятерку, друзья мои, мы умудрялись сходить в ресторан.
Наши мнения относительно будущего кинополотна Герасимова разделились. Бурак считал Герасимова великим, но скучноватым режиссером, у которого персонажи только и делают, что глубокомысленно бормочут что-то себе под нос. Альбине нравился фильм о любви “У озера”, но совершенно не хотелось два часа выслушивать с экрана поучения какого-то ворчливого старика, хотя бы и Льва Толстого. Что же касается меня, то я считал Герасимова одним из главных коммунистических вельмож, создателей той безвыходной скуки, которая держала меня за горло.
Ишь, хитрый, - говорил я. - Всю жизнь прославлял очередные решения партии не за страх, а за совесть, а под занавес прозрел и решил пролезть в вечность, нацепив бороду Толстого.
Автобус остановился на остановке “Кочаки” за Ясной Поляной. Мы высадились на изрытую обочину дороги и только теперь увидели нескончаемую вереницу машин, выстроившуюся впереди нас и тянувшуюся позади насколько хватало глаза. Если в каждом из автобусов приехало человек по сорок-пятьдесят, а автобусов, предположим, сто… Мы принялись вычислять количество статистов, пригнанных на съемки, но, будучи гуманитариями, быстро сбились со счета и пришли к выводу, что людей здесь, во всяком случае, не меньше, чем на реальных похоронах Льва Николаевича. Сюда, очевидно, согнали большинство младших и средних научных сотрудников города, инженеров и лаборантов, а также и немалую часть рабочего класса. И выдача гонорара может растянуться на несколько суток.
Между тем зарядил дождик, и толпа куда-то тронулась по скользкой глиняной дороге. Мои надежды на то, что мне выдадут какой-нибудь сюртук или салоп, оказались несостоятельными. Очевидно, нас не собирались снимать крупным планом, а посему было совершенно неважно, что на мне вместо армяка надета куртка Levi Strauss. Мне с моим зрением не удавалось разглядеть бородатого Герасимова в гробу или операторов с их стрекочущими камерами и плоскими коробками, которыми они зачем-то эффектно щелкают перед началом съемки. Впереди и позади нас тащились такие же инженеры да порой труси"л статист в студенческой фуражке, кителе и джинсах. Становилось холодно и тоскливо, как на настоящих похоронах, и мое отношение к официальной советской культуре с каждым шагом ухудшалось.
Вдруг толпа стала. Мимо нас по обочине пробежала растрепанная дама с блуждающим взглядом, словно только что встретившая Ленина.
- Сейчас видела Макарову, вот так, как вижу вас, - сообщила она, моргая от счастья. - Я ей сказала: “Здравствуйте, Тамара Федоровна!”. А она ответила: “Здравствуйте!”. Такая простая.
Пошатываясь, женщина побрела полем. И тут с неба раздался знакомый глуховатый голос Герасимова, разнесенный по всей округе усилителем, как если бы сам бог обратился к нам, оставаясь невидимым.
Дорогие туляки! - произнес Герасимов. - Съемки наши закончились. Благодарю вас всех за помощь и за время, которое вы нам уделили, оторвавшись от своей важной работы. Денег мы вам решили не платить, потому как дань памяти вашему великому земляку невозможно оценить никакими деньгами. А теперь еще раз всем спасибо, и жду вас в кинотеатрах.
Мы побрели обратно под накрапывающим дождем.
